Георг Эберс - Тернистым путем [Каракалла]

Но сестра не послушалась и воскликнула с жаром:

– Нет, Филипп, так это не может оставаться! Напряги свой сильный дух и разорви узы, которые связывают и калечат его.

Философ мучительно застонал и, снова обращаясь к девушке, возразил с печальной улыбкой:

– Прикажи сделать это вон той подушке на кресле, ей это удастся лучше.

Затем он воскликнул нетерпеливо и громко, насколько мог:

– Иди теперь; ты не знаешь, как мне больно слушать тебя!

При этом он снова отвернулся от нее и глубоко зарылся лицом в подушку. Но Мелисса, вне себя, положила ему руки на плечи, слегка потрясла его и воскликнула:

– И если это даже раздражает тебя, то я все-таки не уйду отсюда. Несчастье, преследовавшее тебя в течение этих последних дней, окончательно сгубит тебя, если ты не соберешься с силами для противодействия беде. Ведь мы обладаем терпением, и все можно сделать мало-помалу. Малейшее обстоятельство горькое для тебя также причиняет боль и нам, и поэтому то, что касается нас, не должно быть чуждо и тебе. Послушай, Филипп, мать и Андреас часто учили нас думать не только о самих себе, но также и о других. Мы требуем так немного; но если ты…

Но тут философ освободился от рук сестры и завопил плачущим голосом:

– Вон, говорю тебе! Оставь меня! Еще одно слово – и я умру. – С этими словами он спрятал голову под одеяло, и Мелисса увидела, как тело его сотрясается, точно в лихорадке.

Потрясение, так подействовавшее на этого любимого ею человека, отзывалось глубокою болью в душе Мелиссы.

О если б она была в состоянии помочь ему!

Если это ей не удастся, если у него не хватит сил прийти в себя, то это будет значить, что цезарь погубил и его. Искалеченные и уничтоженные человеческие жизни отмечали путь этого чудовища, и она с содроганием спросила себя, когда наступит ее очередь.

Волосы ее пришли в беспорядок, а когда она стала приглаживать их и при этом взглянула в зеркало, ей бросилось в глаза, что в простом, но дорогом белом одеянии покойной Коринны она действительно имеет вид скорее знатной девушки, чем скромной дочери художника. Она охотнее всего сбросила бы все это и заменила другим; но единственное ее скромное праздничное платье осталось у Вереники.

Встречаться ранним утром в таком наряде с соседями и идти по улице показалось ей после несправедливых подозрений брата невозможным, и потому она приказала Аргутису сходить за носилками.

При прощании старая Дидо заметила, что Филипп огорчил ее. Она даже догадывалась, чем именно, и потому воздержалась от всякого вопроса, чтобы не оскорбить девушку; но у очага она с озлоблением вонзила нож в курочку, предназначавшуюся для философа. Впрочем, она все-таки тщательно ее зажарила.

На пути к Серапеуму беспокойство Мелиссы стало увеличиваться. До сих пор в ее душе сменялись готовность к борьбе, страх, надежда и радостное сознание исполненного долга. Теперь ею впервые овладело чувство невзгоды. Сама судьба сделалась ее противницей. Она не могла надеяться вновь обрасти утраченное спокойствие даже после удачного бегства. Упреки Филиппа показали ей, что именно думает о ней большинство людей, а если корабль умчит ее вдаль, разве возможно будет ей разлучить Диодора с его старым отцом и увлечь с собою? Ей непременно следовало отправиться к возлюбленному и, если возможно, рассказать ему все. Она также охотно вручила бы ему ту розу, которую христианка подарила ей для передачи ему и которая теперь лежала у нее на коленях. Однако она не могла решиться войти одна в комнату выздоравливающего, а присутствие раба ставилось ни во что по общепринятому мнению. Да еще вопрос, впустят ли несвободного человека во внутренние комнаты святилища. Но она хотела, она должна была видеться и переговорить с Диодором; обсуждение того пути, каким могло быть осуществлено это намерение, радость от свидания с отцом, так же как и вопрос, какой прием был сделан Александру у христианки Агафьи, освободили ее от тяжелых чувств, с которыми она вышла из дома.

Носилки остановились. Запыхавшийся Аргутис помог ей выйти; ему было очень трудно очищать для нее дорогу, так как теперь густые толпы народа направлялись по дороге в цирк, где при наступлении сумерек должно было начаться большое ночное представление, устроенное в честь императора.

Только что собираясь войти в дом, она заметила Андреаса, шедшего по улице Гермеса, и немедленно приказала рабу позвать его. Вскоре он стоял рядом с нею и охотно изъявил готовность сопровождать ее к Диодору.

Но на этот раз Мелисса увидала, что в комнате больного есть и другие посетители. Там находились два врача, и она побледнела, узнав в одном из них римского медика императора.

Но уже было слишком поздно скрываться от него, и поэтому она поспешно направилась к жениху, стала нашептывать ему горячие слова любви, быстро рассказала, что члены ее семьи снова находятся на свободе, и, подавая ему розу, заклинала его, несмотря ни на какие могущие дойти до него слухи, верить в нее и в ее любовь.

Диодор уже вставал и находился на пути к полному выздоровлению. При появлении девушки лицо его просветлело, но, услыхав повторение старой, беспокоившей его просьбы, он пожелал узнать, что она хочет этим сказать. Но Мелисса, объявив, что она уже и так опоздала, указала на Андреаса и Эвриалу, говоря, что они сообщат ему, что именно с ней случилось и что отравляет ей каждую счастливую минуту. Наконец, считая, что за ними не наблюдает никто из присутствующих, она запечатлела поцелуй на его губах. Он же не пускал ее, а со страстною нежностью требовал того, на что имел право в качестве жениха, пока она не увернулась от него и не выскользнула из комнаты.

На пороге она услыхала громкий хохот и веселые, громкие слова. Тот, кто произносил их, был не Диодор, а когда девушка, поджидая Андреаса, принялась следить за начавшимся в комнате разговором, она ясно расслышала, как врач императора – никто другой не говорил по-гречески таким странно певучим языком – весело воскликнул:

– Клянусь собакой, юноша, тебе можно позавидовать! Красавица, за которой гонится, прихрамывая, мой высокий повелитель, без зова мчится в твои объятия.

Тут снова поднялся громкий смех, но на этот раз он был прерван негодующим вопросом Диодора, что это значит.

Наконец Мелисса услыхала, как глубокий голос Андреаса обещал юноше немного погодя рассказать ему все и как христианин успокаивал выздоравливавшего, нетерпеливо требовавшего объяснения, и затем попросил врача уделить ему несколько минут, чтобы больной мог выслушать его.

Теперь спокойствие за дверью было в течение некоторого времени нарушаемо только гневными требованиями и жалобами Диодора и успокоительными восклицаниями отпущенника. Мелиссу тянуло назад к жениху, чтобы самой рассказать, что она принуждена была делать в последние дни; но девическая стыдливость заставила ее воздержаться от этого, пока Андреас не вышел к ней.

В мужественных чертах отпущенника отражалось сильное беспокойство, и его голос звучал сурово и отрывисто, когда он крикнул девушке:

– Тебе следует бежать, бежать сегодня же!

– А отец и братья, а Диодор? – со страхом спросила она.

Но он возразил настоятельно:

– Пусть твои как хотят устраивают свое бегство; для тебя здесь не существует убежища, достаточно скрытого. Поэтому воспользуйся кораблем, ожидающим тебя. Немедленно иди с Аргутисом к госпоже Веренике. Я не могу сопровождать тебя, мое дело состоит теперь в том, чтобы занять на несколько следующих часов врача, со стороны которого тебе грозит величайшая опасность. Он согласился последовать за мною через озеро в наш сад. Я обещал ему устроить там великолепное, настоящее александрийское пиршество, а ты знаешь, что Полибий охотно воспользуется случаем принять в нем участие. Следует также найти золотое средство, чтобы обуздать его язык; беда тебе, если Каракалла преждевременно узнает, что ты невеста другого, и горе тогда твоему жениху. После захода солнца, когда все отправятся отсюда в цирк, я позабочусь о безопасном убежище для Диодора. Прощай, дитя, и да защитит тебя Отец Небесный!

При этом он в виде благословения положил правую руку на голову девушки, а Мелисса воскликнула, ломая руки:

– Так пусти же меня хоть еще раз к нему! Как могу я отправиться вдаль без привета, без слова прощания и примирения?

Но Андреас прервал ее:

– Тебе не следует этого делать! Тут дело идет о жизни как его, так и твоей. Мое дело – позаботиться о нем; а твое бегство устроит супруга Селевка.

– И ты убедишь его, – настаивала Мелисса, крепко цепляясь за его руку, – верить в меня?

– Попытаюсь, – глухо ответил отпущенник; Мелисса выпустила его руку, так как со стороны лестницы, около которой они стояли, раздались громкие мужские голоса.